|
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
IX
Над воротами главного здания больницы Аполлона Дальномечущего, для нищих, странников и калек, на мраморном челе ворот вырезана была надпись по-гречески, стих из Гомера:
Все мы от Зевса -
Странники бедные. Мало даю, но с любовью даянье.
Юлиан вступил во внутренние портики; ряд стройных ионических столбов окружал двор; здание было некогда палестрой.
Вечер стоял тихий, безмятежно радостный. Солнце еще не заходило. Но из больничных портиков, из внутренних покоев веяло тяжелым смрадом.
Здесь, в одной куче, валялись дети и старики, христиане и язычники, больные и здоровые, калеки, уроды, расслабленные, хромоногие, покрытые гнойными струпьями, распухшие от водянки, исхудалые от сухотки, - люди с печатью всех пороков и всех страданий на лицах.
Полуголая старуха, в отрепьях, с темным цветом кожи, подобным цвету сухих листьев, чесала себе спину, покрытую язвами, о нежный мрамор ионической колонны.
Посредине двора возвышалось изваяние Аполлона Пифийского с луком в руках и колчаном за спиною.
У самого подножья кумира сидел сморщенный урод, не то дитя, не то старик; обняв колени руками, положив на них подбородок, медленно раскачивался он из стороны в сторону и с тупоумным выражением лица напевал жалобную песенку:
- Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас окаянных!
Явился главный смотритель больницы, Марк Авзоний, бледный и дрожащий.
- Мудрейший и милостивый кесарь, не угодно ли тебе будет пожаловать в мой дом? Здесь воздух нехороший. И зараза недалеко: отделение прокаженных.
- Ты главный смотритель?
Авзоний, стараясь не дышать, чтобы не заразиться, низко поклонился.
- Раздается ли ежедневно хлеб и вино?
- Все, как повелел блаженный Август.
- Какая грязь!
- Это - галилеяне. Мыться считают грехом: никакими силами не загонишь в баню...
- Вели принести счетные книги, - проговорил Юлиан.
Смотритель упал на колени и пролепетал:
- Государь, все в исправности, но случилось несчастье: книги сгорели...
Император нахмурился.
В это мгновение раздались крики в толпе больных:
- Чудо, чудо! Расслабленный встает!
Юлиан обернулся и увидел, как человек высокого роста, с обезумевшим от радости лицом, с протянутыми к нему руками, с детскою верою в глазах, вставал с гнилой соломенной подстилки.
- Верую, верую, - проговорил расслабленный. - Ты бог, сошедший на землю! Вот лицо твое, как лицо бога! Прикоснись ко мне, исцели меня, кесарь!
- Чудо, чудо! - торжествовали больные. - Слава императору, слава Аполлону-Исцелителю!
- И ко мне, и ко мне! - взывали другие. - Скажи слово - исцелюсь!
Заходящее солнце проникло в открытые ворота и нежным светом озарило мраморное лицо Аполлона Дальномечущего. Император взглянул на него, и вдруг все, что делалось в больнице, показалось ему кощунством: очи бога не должны были видеть такого уродства. И Юлиану захотелось очистить древнюю палестру, где некогда упражнялись эллины в вольных играх, - от всей этой галилейской и языческой сволочи, от всего этого смрадного человеческого тлена. О, если бы древний бог воскрес, - как засверкали бы очи его, как засвистели бы стрелы, разя этих калек и расслабленных, очищая душный воздух!
Поспешно и молча вышел он из больницы Аполлона, забыв о счетных книгах Авзония. Догадался, что донос верен, что главный смотритель - взяточник, но такая усталость и отвращение овладели сердцем его, что не хватило духу исследовать обман и проверять.
Когда вернулся во дворец, было поздно. Велел никого не принимать и удалился на свое любимое место, высокую площадку между колоннами, над заливом Босфора.
Весь день прошел в скучных мелких делах, в чиновничьих дрязгах, в проверке счетов. Открывалось множество взяток. Император видел, что лучшие друзья обманывают его. Все эти эллинские ученые, поэты, риторы, которым он отдал управление миром, не меньше грабили казну, чем христианские евнухи и епископы во времена Констанция. Странноприимные дома, убежища философов, вроде монастырей, больницы Аполлона и Афродиты были предлогом для наживы ловких людей, тем более что не одним галилеянам, но и язычникам казались они смешной и кощунственной прихотью кесаря.
Он чувствовал, что все тело его ноет от тяжелой, бесплодной усталости. Потушив лампаду, прилег на походное ложе.
- Надо обдумать в тишине, в спокойствии, - говорил он себе, смотря на вечернее небо.
Но думать не хотелось.
Огромная звезда сияла в темнеющем бездонно-глубоком эфире. Юлиан смежил веки, и сквозь ресницы луч ее мерцал, проникая в сердце, как холодная ласка.
Он очнулся и вздрогнул, почувствовав, что кто-то вошел в комнату. Лунный свет падал между колоннами. Высокий старик с длинной, белой, как лунь, бородой, с глубокими темными морщинами, в которых выражалось не страдание, а усилие воли и мысли, стоял над ложем его. Юлиан приподнялся и прошептал:
- Учитель! Это ты?..
- Да, Юлиан, я пришел говорить с тобой наедине.
- Я слушаю.
- Сын мой, ты погибнешь, потому что изменил себе.
- И ты, Максим, и ты против меня!..
- Помни, Юлиан: плоды золотых Гесперид [344] вечно зелены и жестки. Милосердие - мягкость и сладость перезрелых, гниющих плодов. Ты постник, ты целомудрен, ты скорбен, ты милосерд, ты называешь себя врагом христиан, но ты сам - христианин. Скажи мне, чем ты хочешь победить Распятого?
- Силой богов - красотой и весельем.
- Есть ли у тебя сила?
- Есть.
- Такая, чтобы вынести полную истину?
- Да.
- Так знай же - их нет.
Юлиан в ужасе заглянул в спокойные, мудрые глаза учителя.
- Про кого ты говоришь: "Их нет"? - спросил он дрогнувшим голосом, бледнея.
- Я говорю: нет богов. Ты - один.
Ученик Максима ничего не ответил и опустил голову на грудь.
Глубокая нежность затеплилась в глазах учителя. Он положил руку свою на плечо Юлиану:
- Утешься. Или ты не понял? Я хотел испытать тебя. Боги есть. Видишь, как ты слаб. Ты не можешь быть один. Боги есть - они любят тебя. Только помни: не ты соединишь правду Скованного Титана с правдой Галилеянина Распятого. Хочешь, я скажу тебе, каков будет он, не пришедший, Неведомый, примиритель двух миров.
Юлиан молчал, все еще испуганный и бледный.
- Вот Он явится, - продолжал Максим, - как молния из тучи, смертоносный и всеозаряющий. Он будет страшен и бесстрашен. В нем сольются добро и зло, смирение и гордость, как свет и тень сливаются в утренних сумерках. И люди благословят его не только за милосердие, но и за беспощадность: в ней будет сила и красота богоподобная.
- Учитель, - воскликнул император, - вот, я вижу все это в глазах твоих. Скажи, что ты - Неведомый, и я благословлю тебя и пойду за тобой.
- Нет, сын мой! Я свет от света его, дух от духа его. Но я еще не он. Я надежда, я предвестник.
- Зачем же скрываешься ты от людей? Явись им, чтобы они узнали тебя...
- Время мое не настало, - ответил Максим. - Уже не раз приходил я в мир и еще приду не раз. Люди боятся меня, называют то великим мудрецом, то соблазнителем, то волшебником - Орфеем, Пифагором, Максимом Эфесским. Но я - Безыменный. Я прохожу мимо толпы с немыми устами, с закрытым лицом. Ибо что могу я сказать толпе? Не поймут они и первого слова моего. Тайна любви и свободы моей для них страшнее смерти. Они так далеки от меня, что даже не распинают меня и не побивают каменьями, как своих пророков, а только не узнают. Я живу в гробах и беседую с мертвыми, ухожу на горные вершины и беседую со звездами [345], ухожу в пустыни и прислушиваюсь, как трава растет, как стонут волны моря, как бьется сердце земли, - подстерегаю, не пришло ли время. Но время еще не пришло, - и я опять ухожу, как тень, с немыми устами и закрытым лицом.
- Не уходи, учитель, не покидай меня!
- Не бойся, Юлиан: я не покину тебя до конца. Я люблю тебя, потому что ты должен погибнуть из-за меня, возлюбленный сын мой, - и нет тебе спасения. - Прежде чем приду я в мир и откроюсь людям, много еще погибнет великих, отверженных, возмутившихся против Бога, с глубоким и двойственным сердцем, соблазненных мудростью моею, отступников, подобных тебе. Люди проклянут тебя, но никогда не забудут, потому что на тебе моя печать, ты создание мое, ты дитя моей мудрости. Люди поздних грядущих веков узнают в тебе меня, в твоем отчаянии мои надежды, и сквозь позор твой мое величие, как солнце сквозь туман.
- О, божественный, - воскликнул Юлиан, - если слова твои ложь, дай мне умереть за эту ложь, потому что она прекраснее истины!
- Некогда я благословил тебя на жизнь и на царство, император Юлиан; ныне благословляю тебя на смерть и бессмертие. Иди, погибни за Неведомого, за Грядущего, за Антихриста.
С торжественной и тихой улыбкой, как отец, благословляющий сына, старик возложил руки на голову Юлиана, поцеловал его в лоб и сказал:
- Вот опять скрываюсь я в подземный мрак, и никто не узнает меня. Да будет дух мой на тебе!
|
