|
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
XXI
Прошло более года со времени победы при Аргенторатуме. Юлиан освободил Галлию от варваров.
Ранней весной, еще на зимних квартирах, в Лютеции, получил он важное письмо от императора, привезенное трибуном нотариев, Деценцием.
Каждая победа в Галлии оскорбляла Констанция, была новым ударом его тщеславию: этот мальчишка, эта "болтливая сорока", "обезьяна в пурпуре", смешной "победительчик", к негодованию придворных шутников, превращался в настоящего грозного победителя.
Констанций завидовал Юлиану и в то же время сам терпел поражение за поражением, в азиатских провинциях, от персов.
Он худел, не спал, терял охоту к пище. Два раза делалось у него разлитие желчи. Придворные врачи были в тревоге.
Иногда, в бессонные ночи, с открытыми глазами лежал он на своем великолепном ложе под священной Константиновой Хоругвью, Лабарумом, и думал:
"Евсевия обманула меня. Если бы не она, я исполнил бы совет Павла и Меркурия, придушил бы этого мальчишку, змееныша из дома Флавиев. Глупец! Сам отогрел его на груди своей. И кто знает, может быть, Евсевия была его любовницей!.."
Запоздалая ревность делала зависть его еще более жгучей: отомстить Евсевии он уже не мог - она умерла; вторая супруга его, Фаустина, была глупенькой красивой девочкой, которую он презирал.
Констанций хватался в темноте за жидкие волосы, так тщательно подвиваемые каждое утро цирюльником, и плакал злыми слезами.
Он ли не защищал Церкви, не заботился об искоренении всех ересей? Он ли не строил и не украшал церквей, не творил каждое утро, каждый вечер установленных молитв и коленопреклонений? И что же? Какая награда? Первый раз в жизни владыка земной возмущался против Владыки Небесного. Молитва замирала на устах его.
Чтобы утолить хоть немного свою зависть, решил он прибегнуть к чрезвычайному средству. По всем большим городам Империи разосланы были "триумфальные" письма, обвитые лаврами, возвещавшие о победах, дарованных Божьей милостью императору Констанцию; письма читались на площадях. Судя по этим письмам, можно было думать, что четыре раза переходил Рейн не Юлиан, а Констанций, который однако, в это же самое время, на другом краю света терпел поражения в бесславных битвах с персами; что не Юлиан был ранен при Аргенторатуме и взял в плен короля Хнодомара, а Констанций; не Юлиан проходил болота и дремучие леса, прорывал дороги, осаждал крепости, терпел голод, жажду, зной, уставал больше простых солдат, спал меньше их, а Констанций. Не упоминалось даже имени Юлиана в этих лавровенчанных посланиях, как будто никакого цезаря вовсе не было. Народ приветствовал победителя Галлии - Констанция, и во всех церквах пресвитеры, епископы, патриархи служили молебны, испрашивая долгоденствия и здравия императору, благодаря Бога за победы над варварами, дарованные Констанцию.
Но зависть, пожиравшая сердце императора, не утолилась.
Тогда задумал он отнять у Юлиана лучший цвет легионов, - незаметно, исподволь обессилить его, как некогда Галла, завлечь тихонько в сети свои и потом уже безоружному нанести последний удар.
С этой целью послан был в Лютецию опытный чиновник, трибун нотариев, Деценций, который должен был немедленно извлечь из цезаревых войск лучшие вспомогательные легионы - герулов, батавов, петулантов [281], кельтов - и направить их в Азию, к императору; кроме того, предоставлено ему было выбрать из каждого легиона по триста самых храбрых воинов; а трибун Синтула получил приказание, соединив отборных щитоносцев и гентилей [282], стать во главе их и также вести к императору.
Юлиан, предостерегая Деценция, указывал на опасность бунта среди легионов, состоявших из варваров, которые скорее согласились бы умереть, чем покинуть родину. Деценций не обратил внимания на эти предостережения, сохраняя невозмутимую чиновничью важность на бритом и желтом хитром лице.
Около одного из деревянных мостов, соединявших остров Лютецию с берегом, тянулось длинное здание главных казарм.
Волнение в войске распространялось с утра. Только строгий порядок, введенный Юлианом, еще сдерживал солдат. Первые когорты петулантов и герулов выступили ночью. Братья их, кельты и батавы, также собирались в путь.
Синтула отдавал приказания уверенным голосом, когда вдруг послышался ропот. Одного непокорного солдата уже засекли розгами до полусмерти. Всюду шнырял Деценций с пером за ухом, с бумагами в руках.
На дворе и на дороге, под вечерним пасмурным небом, стояли крытые полотнами повозки с огромными колесами, для солдатских жен и детей. Женщины причитали, прощаясь с родиной. Иные протягивали руки к дремучим лесам и пустынным равнинам; иные падали на землю и с жалобным воем целовали ее, называли своей матерью, скорбели о том, что кости их сгниют в чужой земле; иные, в покорном и молчаливом горе, завязывали в тряпочку горсть родной земли на память. Тощая сука, с ребрами, выступавшими от худобы, лизала колесную ось, смазанную салом, Вдруг, отойдя в сторону и уткнув морду в пыль, она завыла. Все, обернувшись, вздрогнули. Легионер сердито ударил ее ногой. Поджав хвост, с визгом убежала она в поле, и там, остановившись, завыла еще жалобнее, еще громче. И страшен был в чуткой тишине пасмурного вечера этот протяжный вой.
Сармат Арагарий принадлежал к числу тех, которые должны были покинуть Север. Он прощался со своим верным другом Стромбиком.
- Дядюшка, миленький, на кого ты меня покидаешь!.. - хныкал Стромбик, глотая солдатскую похлебку; ему уступил ее Арагарий, который от горя не мог есть; у Стромбика лились слезы в похлебку, но все-таки он ел ее с жадностью.
- Ну, ну, молчи, дурак! - утешал его Арагарий, по своему обыкновению, презрительной и в то же время ласковой руганью. - И без тебя довольно бабьего воя!.. Лучше скажи-ка мне толком - ведь ты из тамошних мест - что за лес в этих странах, дубовый больше, или березовый?
- Что ты, дядюшка? Бог с тобой! Какой там лес? Песок да камень!
- Ну? Куда же от солнца прячутся люди?
- Некуда, дядюшка, и спрятаться. Одно слово - пустыня. Жарко - примерно сказать - как над плитою. И воды нет.
- Как нет воды? Ну, а пиво есть?
- Какое пиво! И не слыхали о пиве.
- Врешь!
- Лопни глаза мои, дядюшка, если во всей Азии, Месопотамии, Сирии найдешь ты хоть один бочонок пива или меда!
- Ну, брат, плохо! Жарко, да еще ни воды, ни пива, ни меда. Гонят нас видно на край света, как быков на убой.
- К черту на рога, дядюшка, прямо к черту на рога.
И Стромбик захныкал еще жалобнее.
В это время послышался далекий шум и гул голосов. Оба друга выбежали из казарм.
На остров Лютецию через плавучий мост бежали толпы солдат. Крики приближались. Тревога охватила казармы. Воины выходили на дорогу, собирались и кричали, несмотря на приказания, угрозы, даже удары центурионов.
- Что случилось? - спрашивал ветеран, который нес в солдатскую поварню вязанку хвороста.
- Еще, говорят, двадцать человек засекли.
- Какой двадцать - сто!
- Всех по очереди сечь будут - такой приказ!
Вдруг в толпу вбежал солдат в разорванной одежде, с бледным, обезумевшим лицом, и закричал:
- Бегите, бегите во дворец! Юлиана зарезали!
Слова эти упали, как искра в сухую солому. Давно тлевшее пламя бунта вспыхнуло неудержимо. Лица сделались зверскими. Никто ничего не понимал, никто никого не слушал. Все вместе кричали:
- Где злодеи?
- Бейте мерзавцев!
- Кого?
- Посланных императора Констанция!
- Долой императора!
- Эх вы, трусы, - такого вождя предали!
Двух первых попавшихся, ни в чем неповинных центурионов повалили на землю, растоптали ногами, хотели разорвать на части. Брызнула кровь, и при виде ее солдаты рассвирепели еще больше.
Толпа, хлынувшая через мост, приближалась к зданию казарм. Вдруг сделался явственным оглушительный крик:
- Слава императору Юлиану, слава Августу Юлиану!
- Убили! Убили!
- Молчите, дураки! Август жив - сами только что видели!
- Цезарь жив?
- Не цезарь, - император!
- Кто же сказал, что убили?
- Где же негодяй?
- Хотели убить!
- Кто хотел?
- Констанций!
- Долой Констанция! Долой проклятых евнухов!
Кто-то на коне проскакал в сумерках так быстро, что едва успели его узнать.
- Деценций! Деценций! Ловите разбойника!
Канцелярское перо все еще торчало у него за ухом, походная чернильница болталась за поясом. Провожаемый хохотом и руганью, он исчез.
Толпа росла. В темноте вечера бунтующее войско грозно волновалось и гудело. Ярость сменилась ребяческим восторгом, когда увидели, что легионы герулов и петулантов, отправленных утром, повернули назад, тоже возмутившись. Многие обнимали земляков, жен и детей, как после долгой разлуки. Иные плакали от радости. Другие, с криком, ударяли мечами в звонкие щиты. Разложили костры. Явились ораторы. Стромбик, бывший в молодости балаганным шутом в Антиохии, почувствовал прилив вдохновения. Товарищи подняли его на руки, и, делая театральные движения руками, он начал: "Nos quidem ad orbis terrarum extrema ut noxii pellimur et damnati" - "Нас отсылают на край света, как осужденных, как злодеев; семьи наши, которые ценою крови мы выкупили из рабства, снова подпадут под иго аламанов".
Не успел он кончить, как из казарм послышались пронзительные вопли, как будто резали поросенка, и вместе с ними хорошо знакомые солдатам удары лозы по голому телу: воины секли ненавистного центуриона Cedo Alteram. Солдат, бивший своего начальника, отбросил окровавленную лозу и, при всеобщем хохоте, закричал, подражая веселому голосу центуриона: "Давай новую!" - "Cedo Alteram!"
- Во дворец! Во дворец! - загудела толпа. - Провозгласим Юлиана Августом, венчаем диадемой!
Все устремились, бросив на дворе полумертвого центуриона, лежавшего в луже крови. - Редкие звезды мерцали сквозь тучи. Сухой, порывистый ветер подымал пыль.
Ворота, двери, ставни дворца были наглухо заперты: здание казалось необитаемым.
Предчувствуя бунт, Юлиан никуда не выходил, почти не показывался солдатам и был занят гаданиями. Два дня, две ночи ждал чудес и явлений.
В длинной, белой одежде пифагорейцев, с лампадой в руках, он подымался по узкой лестнице на самую высокую башню дворца. Там уже стоял, наблюдая звезды, в остроконечной, войлочной тиаре, персидский маг, помощник Максима Эфесского, посланный им Юлиану, тот самый Ногодарес, который некогда, в кабачке Сиракса, у подошвы Аргейской горы, предсказал трибуну Скудило его судьбу.
- Ну, что? - спросил Юлиан с тревогою, обозревая темный свод неба.
- Не видно, - отвечал Ногодарес, - облака мешают.
Юлиан сделал рукою нетерпеливое движение:
- Ни одного знамения! Точно небо и земля сговорились...
Промелькнула летучая мышь.
- Смотри, смотри, - может быть, по ее полету ты что-нибудь предскажешь.
Она почти коснулась лица Юлиана холодным, таинственным крылом и скрылась.
- Душа, тебе родная, - прошептал Ногодарес, - помни: сегодня ночью должно совершиться великое...
Послышались крики войска, неясные, - ветер заглушал их.
- Если что-нибудь узнаешь, приходи, - сказал Юлиан и спустился в книгохранилище.
Он начал ходить по огромной зале, из угла в угол, быстрыми неровными шагами. Иногда останавливался, насторожившись. Ему казалось, что кто-то следует за ним, и странный сверхъестественный холод в темноте веял ему в затылок. Он быстро оборачивался - никого не было; только тяжело и смутно волновавшаяся кровь стучала в виски. Опять начинал ходить - и опять казалось ему, что кто-то быстро, быстро шепчет ему на ухо слова, которые не успевает он разобрать.
Вошел слуга с известием, что старик, приехавший из Афин по очень важному делу, желает видеть его. Юлиан, вскрикнув от радости, бросился навстречу. Он думал, что это - Максим, но ошибся: то был великий иерофант Елевзинских таинств [283], которого он также с нетерпением ждал.
- Отец, - воскликнул цезарь, - спаси меня! Я должен знать волю богов. Пойдем скорее - все готово.
В это мгновение вокруг дворца раздались уже близкие, подобно раскату грома, оглушительные крики войска; старые кирпичные стены дрогнули. Вбежал трибун придворных щитоносцев, бледный от ужаса:
- Бунт! Солдаты ломают ворота!
Юлиан сделал повелительный знак рукою.
- Не бойтесь! Потом, потом! Не впускать сюда никого!..
И, схватив иерофанта за руку, повлек его по крутой лестнице в темный погреб и запер за собой тяжелую кованую дверь.
В погребе готово было все: светочи, пламя которых отражалось в серебряном изваянии Гелиоса-Митры, бога Солнца; курильницы, священные сосуды с водою, вином и медом для возлияния, с мукою и солью для посыпания жертв; в клетках - различные птицы для гадания: утки, голуби, куры, гуси, орел; белый ягненок, связанный, жалобно блеявший.
- Скорее! Скорее! Я должен знать волю богов, - торопил Юлиан иерофанта, подавая остро отточенный нож.
Запыхавшийся старик совершил наскоро молитвы и возлияния. Заколол ягненка; часть мяса и жира положил на угли жертвенника и с таинственными заклинаниями начал осматривать внутренности; привычными руками вынимал окровавленную печень, сердце, легкие, исследуя их со всех сторон.
- Сильный будет низвержен, - проговорил иерофант, указывая на сердце ягненка, еще теплое. - Страшная смерть...
- Кто? - спрашивал Юлиан.
- Я или он?
- Не знаю.
- И ты не знаешь?..
- Цезарь, - произнес старик, - не торопись. Сегодня ночью не решайся ни на что. Подожди до утра: предназнаменования сомнительны - и даже...
Не договорив, принялся он за другую жертву - за гуся, потом за орла. Сверху доносился шум толпы, подобный шуму наводнения. Раздавались удары лома по железным воротам. Юлиан ничего не слышал и с жадным любопытством рассматривал окровавленные внутренности: в почках зарезанной курицы надеялся увидеть тайны богов.
Старый жрец, качая головой, повторил:
- Ни на что не решайся: боги молчат.
- Что это значит? - воскликнул цезарь с негодованием. - Нашли время молчать!..
Вошел Ногодарес, с торжествующим видом:
- Юлиан, радуйся! Эта ночь решит судьбу твою. Спеши, дерзай - иначе будет поздно...
Маг взглянул на иерофанта, иерофант на мага.
- Берегись! - проговорил елевсинский жрец, нахмурившись.
- Дерзай! - молвил Ногодарес.
Юлиан, стоя между ними, смотрел то на того, то на другого в недоумении. Лица обоих авгуров [284] были непроницаемы; они ревновали его друг к другу.
- Что же делать? Что же делать? - прошептал Юлиан.
Вдруг о чем-то вспомнил и обрадовался:
- Подождите, у меня есть древняя сибиллова книга - О противоречии в аруспициях [285]. Справимся!
Он побежал наверх в книгохранилище. В одном из проходов встретился ему епископ Дорофей в облачении, с крестом и Св. Дарами.
- Что это? - спросил Юлиан, невольно отступая.
- Св. Тайны умирающей жене твоей, цезарь.
Дорофей пристально взглянул на пифагорейскую одежду Юлиана, на бледное лицо его с горящими глазами и окровавленные руки.
- Твоя супруга, - продолжал епископ, - желала бы видеть тебя перед смертью.
- Хорошо, хорошо - только не сейчас - потом... О, боги! Еще дурное знамение. И в такую минуту. Все, что делает она, - некстати!..
Он вбежал в книгохранилище, начал шарить в пыльных свитках. Вдруг послышалось ему, что чей-то голос явственно прошелестел ему в ухо: "Дерзай! дерзай! дерзай!"
- Максим! Ты? - вскрикнул Юлиан и обернулся.
В темной комнате не было никого. Сердце его так сильно билось, что он приложил к нему руку; холодный пот выступил на лбу.
- Вот чего я ждал, - проговорил Юлиан. - Это был голос его. Теперь иду. Все кончено. Жребий брошен!
Железные ворота рухнули с оглушающим грохотом. Солдаты ворвались в атриум. Слышался рев толпы, подобный реву зверя, и топот бесчисленных ног. Багровый свет факелов блеснул сквозь щели ставней, как зарево. Нельзя было медлить. Юлиан сбросил белую пифагорейскую одежду, облекся в броню, в цезарский палудаментум, шлем, подвязал меч, побежал по главной лестнице к выходным дверям, открыл их и вдруг явился перед войском с торжественно ясным лицом. Все сомнения исчезли: в действии воля его окрепла; никогда еще в жизни не испытывал он такой внутренней силы, ясности духа и трезвости. Толпа это сразу почувствовала. Бледное лицо его казалось царственным и страшным. Он подал знак рукою - все притихли.
Он говорил: убеждал солдат успокоиться, уверял, что не покинет их, не позволит увести на чужбину, умолит своего "достолюбезного брата", императора Констанция.
- Долой Констанция! - перебили солдаты дружным криком. - Долой братоубийцу! Ты - император, не хотим другого. Слава Юлиану-Августу-Непобедимому!
Он искусно разыграл роль человека, изумленного, даже испуганного: потупил глаза, отвернул лицо в сторону и выставил руки вперед, подняв ладони, как будто отталкивая преступный дар и защищаясь от него. Крики усилились.
- Что вы делаете? - воскликнул Юлиан, с притворным ужасом. - Не губите себя и меня! Неужели думаете, что я могу изменить Благочестивому?..
- Убийца твоего отца, убийца Галла! - кричали солдаты.
- Молчите, молчите! - замахал он руками и вдруг по ступеням лестницы бросился в толпу. - Или вы не знаете? Пред лицом самого Бога клялись мы...
Каждое движение Юлиана было хитрым, глубоким притворством. Солдаты окружили его. Он вырвал меч из ножен, поднял его и направил против собственной груди:
- Мужи храбрейшие! Цезарь умрет скорее, чем изменит...
Они схватили его за руки, насильно отняли меч. Многие падали к ногам его, обнимали их со слезами и прикасались к своей груди обнаженным острием меча.
- Умрем, - кричали они, - умрем за тебя!
Другие протягивали к нему руки, с жалобным воплем:
- Помилуй нас, помилуй нас, отец!
Седые ветераны становились на колени и, хватая руки вождя, как будто желая поцеловать их, вкладывали его пальцы в свой рот, заставляли щупать беззубые десны; они говорили о несказанной усталости, о непосильных трудах, перенесенных за долгую службу; многие снимали платье и показывали ему голое старческое тело, раны, полученные в сражениях, спины с ужасными рубцами от розог.
- Сжалься! Сжалься! Будь нашим Августом!
На глазах Юлиана навернулись искренние слезы: он любил эти грубые лица, этот знакомый казарменный воздух, этот необузданный восторг, в котором чувствовал свою силу. Что бунт опасный - заметил он по особому признаку: солдаты не перебивали друг друга, а кричали все сразу, вместе, как будто сговорившись, и так же сразу умолкали: то раздавался дружный крик, то наступала внезапная тишина.
Наконец, как будто неохотно, побежденный насилием, произнес он тихо:
- Братья возлюбленные! Дети мои! Видите - я ваш на жизнь и смерть; не могу ни в чем отказать...
- Венчать его, венчать диадемой! [286] - закричали они, торжествуя.
Но диадемы не было. Находчивый Стромбик предложил:
- Пусть Август велит принести одно из жемчужных ожерелий супруги своей.
Юлиан возразил, что женское украшение непристойно и было бы дурным знаком для начала нового правления.
Солдаты не унимались: им непременно нужно было видеть блестящее украшение на голове избранника, чтобы поверить, что он - император.
Тогда грубый легионер сорвал с боевого коня нагрудник из медных блях - фалеру, и предложил венчать Августа ею.
Это не понравилось: от кожи нагрудника пахло потом лошадиным.
Все стали нетерпеливо искать другого украшения. Знаменосец легиона петулантов, сармат Арагарий, снял с шеи медную чешуйчатую цепь, присвоенную званию его. Юлиан два раза обернул ее вокруг головы: эта цепь сделала его римским Августом.
- На щит, на щит! - кричали солдаты.
Арагарий подставил ему круглый щит, и сотни рук подняли императора. Он увидел море голов в медных шлемах, услышал подобный буре торжественный крик:
- Да здравствует Август Юлиан, Август Божественный! Divus Augustus!
Ему казалось, что совершается воля рока.
Факелы померкли. На востоке появились бледные полосы. Неуклюжие кирпичные башни дворца чернели угрюмо. Только в одном окне краснел огонь. Юлиан догадался, что это окно тех покоев, где умирала жена его, Елена.
Когда на рассвете утомленное войско утихло, он пошел к ней.
Было поздно. Усопшая лежала на узкой девичьей постели. Все стояли на коленях. Губы ее были строго сжаты. От высохшего монашеского тела веяло целомудренным холодом. Юлиан, без угрызения, но с тяжелым любопытством, посмотрел на бледное, успокоенное лицо жены своей и подумал: "Зачем желала она видеть меня перед смертью? Что хотела, что могла она сказать мне?"
| 
