|
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
XVII
В Афинах, в одном из многолюдных портиков, выставлено было изваяние Арсинои - Победитель Октавий с мертвою головою Брута [240]. Афиняне приветствовали дочь сенатора Гельвидия Приска, как возобновительницу Древнего искусства.
Особые чиновники, обязанные тайно следить за настроением умов в империи, получившие откровенное имя испытующих, донесли куда следует, что изваяние это может пробудить в народе вольнолюбивые чувства: в мертвой голове Брута находили сходство с головой Юлиана, и видели в этом преступный намек на недавнюю казнь Галла; в Октавии старались найти сходство с Констанцием.
Дело разрослось в целое следствие об оскорблении величества и едва не попало в руки Павла Катены. К счастию, - из придворной канцелярии, от магистра оффиций [241], получен был строжайший приказ не только унести статую из портика, но и уничтожить ее в присутствии императорских чиновников.
Арсиноя хотела ее скрыть. Гортензий был в таком страхе, что грозил выдать воспитанницу доносчикам.
Ею овладело отвращение к человеческой низости: она позволила делать со своим произведением все, что Гортензию было угодно. Статую разбили каменщики.
Арсиноя поспешно уехала из Афин. Опекун убедил ее сопровождать его в Рим, где друзья давно обещали ему выгодное место императорского квестора.
Они поселились недалеко от Палатинского холма [242]. Дни проходили с бездействии. Художница поняла, что прежнего великого и свободного искусства уже быть не может.
Арсиноя помнила свой разговор с Юлианом в Афинах; это была единственная связь ее с жизнью. Ожидание в бездействии казалось ей невыносимым. В минуты отчаяния хотелось кончить сразу, покинуть все, немедленно ехать к Галлию, к молодому цезарю-с ним достигнуть власти, или погибнуть.
Но в это время она тяжело заболела. В долгие тихие дни выздоровления успокоивал и утешал ее самый изменчивый и верный из поклонников ее, центурион придворных щитоносцев, сын богатого родосского купца [243], Анатолий.
Он был римским центурионом, как сам выражался, только по недоразумению; на военную службу поступил, удовлетворяя тщеславной прихоти отца, который считал за верх благополучия видеть сына в золотых доспехах придворного щитоносца. Откупаясь от службы взятками, Анатолий проводил жизнь в изящной праздности, среди редких произведений искусства и книг, в пирах, в ленивых и роскошных путешествиях. Неглубокой ясности души, как у прежних эпикурейцев, у него уже не было. Он жаловался друзьям:
- Я болен смертельной болезнью.
- Какой? - спрашивали они с улыбкой недоверия.
- Тем, что вы называете моим остроумием, и что мне самому кажется порой плачевным и странным безумием.
В слишком мягких, женоподобных чертах его было выражение усталости и лени.
Иногда как будто просыпался: то предпринимал во время бури бесцельную опасную прогулку в открытом море с рыбаками, то уезжал в леса Калабрии [244] охотиться на кабанов и медведей; мечтал об участии в заговоре на жизнь кесаря, или о военных подвигах; искал посвящения в таинства Митры и Адонаи [245]. В такие минуты он способен был поразить даже людей, не знавших его обычной жизни, неутомимостью и отвагой.
Но скоро возбуждение проходило, и он возвращался к праздности, еще более вялый и сонный, еще более грустный и насмешливый.
- Ничего с тобой не поделаешь, Анатолий, - говорила ему Арсиноя с ласковой укоризной: - весь ты мягкий, точно без костей.
Но вместе с тем она чувствовала в природе этого последнего эпикурейца эллинскую зрелость; любила в у старых глазах его грустную насмешку надо всем в жизни и над самим собой, когда он говорил:
- Мудрец умеет находить долю сладости в самых печальных мыслях своих, подобно пчелам Гиметта [246], которые из самых горьких трав извлекают мед.
Тихие беседы его убаюкивали и утешали Арсиною. Шутя, называла она его своим врачом.
Арсиноя выздоровела, но уже более не возвращалась в мастерскую; самый вид мрамора вызывал в ней тягостное чувство.
В это время Гортензий устраивал для народа, в честь своего прибытия в Рим, великолепные игры в амфитеатре Флавия. Он был в постоянных разъездах и хлопотах, получал каждый день из различных стран света - лошадей, львов, иберийских медведей, шотландских собак, нильских крокодилов, бесстрашных охотников, искусных наездников, мимов, отборных гладиаторов.
Приближался день праздника, а львов еще не привозили из Тарента, куда они прибыли морем. Медведи приехали, исхудалые, заморенные и смирные, как овцы. Гортензий не спал ночей от беспокойства.
За два дня саксонские пленники-гладиаторы, люди гордые и неустрашимые, за которых дал он огромные деньги, передушили друг друга в тюрьме, ночью, к великому негодованию сенатора, считая позором служить потехой римской черни. Гортензий, при этом неожиданном известии, едва не лишился чувств.
Теперь вся надежда была на крокодилов.
- Пробовал ли ты давать им рубленое поросячье мясо? - спрашивал он раба, приставленного к драгоценным крокодилам.
- Давал. Не едят.
- А сырой телятины?
- И телятины не едят.
- А пшеничного хлеба, моченного в сливках?
- И не нюхают. Отворачивают морды и спят. Должно быть, больные, или очень томные. Мы им уж пасти открывали шестами, насильно всовывали пищу - выплевывают.
- Клянусь Юпитером, уморят себя и меня эти подлые твари! Пустить их в первый же день на арену, а то еще подохнут с голоду, - простонал бедный Гортензий, падая в кресло.
Арсиноя смотрела на него с некоторой завистью: ему, по крайней мере, не было скучно.
Она прошла в уединенный покой, выходивший окнами в сад. Здесь, в тихом лунном сиянии, шестнадцатилетняя сестра ее Мирра, худенькая, стройная девочка, перебирала струны на лире. В тишине лунной ночи звуки падали, как слезы. Арсиноя, молча, обняла сестру. Мирра ответила ей улыбкой, не переставая играть.
За стеной сада послышался свист.
- Это он! - сказала Мирра, вставая и прислушиваясь. - Пойдем скорее.
Она крепко сжала руку Арсинои своей детской и сильной рукой.
Обе девушки накинули на себя темные плащи и вышли. Ветер гнал облака; луна то выглядывала, то пряталась за них.
Арсиноя отперла небольшую калитку в садовой ограде. Их встретил юноша, закутанный в шерстяную монашескую казулу [247].
- Не опоздали, Ювентин? - спросила Мирра. - Я так боялась, что ты не придешь...
Они шли долго, сперва по узкому и темному переулку, потом по винограднику, и вышли наконец в голое поле, начало римской Кампании. Шелестел сухой бурьян. На светлой лунной дали виднелись пролеты кирпичного акведука времен Сервия Туллия [248].
Ювентин оглянулся и произнес:
- Кто-то идет.
Обе девушки также обернулись. Свет луны упал на их лица, и человек, следивший за ними, воскликнул радостно:
- Арсиноя! Мирра! Наконец-то я нашел вас! Куда вы?
- К христианам, - отвечала Арсиноя. - Пойдем с нами, Анатолий. Ты увидишь много любопытного.
- К христианам? Не может быть... Ты всегда их так ненавидела! - удивился центурион.
- С летами, друг мой, становишься добрее и равнодушнее ко всему, - возразила девушка. - Это суеверие не лучше и не хуже других. И потом, - чего только не делаешь от скуки? Я хожу к ним для Мирры. Ей нравится...
- Где же церковь? Мы в пустом поле? - спросил Анатолий, с недоумением оглядываясь.
- Церкви христиан осквернены или разрушены их же собственными братьями, арианами, которые иначе верят в Христа, чем они. При дворе ты должен был наслушаться об единосущии и подобносущии. Теперь противники ариан молятся тайно в тех же самых подземельях, как во времена первых гонений.
Мирра и Ювентин немного отстали, так что Анатолий и Арсиноя могли говорить наедине.
- Кто это? - произнес центурион, указывая на Ювентина.
- Потомок древнего патрицианского рода Фуриев, - отвечала Арсиноя. - Мать хочет сделать из него консула [249], а он мечтает уйти, против ее воли, в пустыню, чтобы молиться Богу... Любит мать и скрывается от нее, как от врага.
- Потомки Фуриев - монахи. О, время! - вздохнул эпикуреец.
В это время подошли они к аренариям [250] - древним копям рассыпчатого туфа, и спустились по узким ступеням на самое дно каменоломни. Луна озаряла глыбы красноватой вулканической земли. Ювентин взял из полукруглого углубления в стене маленькую глиняную лампаду с ручкой, выбил огонь и зажег. Длинное колеблющееся пламя вспыхнуло в остром горлышке, в котором плавала светильня. Они углубились в один из боковых ходов аренария. Прорытый еще древними римлянами, очень широкий и просторный, спускался он в глубину по довольно крутому наклону. Его пересекали другие подземные ходы, служившие работникам для перевозки туфа.
Ювентин вел спутниц по лабиринту. Наконец, остановился перед колодцем и снял деревянную крышку. Пахнуло сыростью. Они спустились осторожно по крутым ступеням.
В самой глубине была небольшая дверь. Ювентин постучался.
Дверь отворилась, и седой монах-привратник впустил их в узкий и высокий подземный ход, прорытый уже не в рассыпчатом, а в зернистом туфе, достаточно рыхлом для удобного прокапывания галерей.
Обе стены покрыты были от земли до потолка мраморными досками или тонкими плоскими черепицами, которыми заделывались бесчисленные гробницы.
Иногда встречались им люди с лампадами. При мерцающем свете Анатолий, остановившись на минуту, прочел надпись, вырезанную на одной из плит: "Дорофей, сын Феликса, покоится в месте прохладном, в месте светлом, в месте мирном" - "requiscit in loco refrigii, luminis, pacis"; на другой плите: "Братья, не тревожьте сладчайшего сна моего".
Смысл этих надписей был любовный и радостный. "Софрония, - говорилось в одной, - милая, будь вечно живою в Боге" - "Sophronia, dulcis, semper vivis Deo", и немного дальше: "Sophronia, vivis" - "Софрония, ты жива", как будто писавший окончательно постиг, что смерти нет.
Нигде не говорилось: "он погребен", а только "положен сюда" - "depositus". Казалось, что тысячи и тысячи людей, поколения за поколениями, лежат здесь не умершие, а уснувшие легким сном, полные таинственным ожиданием.
В углублениях стен стояли лампады, горевшие недвижным длинным пламенем в спертом воздухе, и красивые амфоры с благовониями. Только запах гнилых костей из щели гробов напоминал о смерти.
Подземные ходы шли в несколько ярусов, спускаясь все ниже и ниже. Кое-где в потолке виднелось широкое отверстие отдушины - луминария, - выходившего в Кампанию.
Иногда слабый луч месяца, скользя в луминарий, озарял мраморную доску с надписью.
В конце одного хода увидели они могильщика за работою. С веселым лицом, напевая, ударял он железною киркою в зернистый туф, который округлялся и принимал вид свода над головою.
Вокруг главного надзирателя могильщиков - фоссора, человека в роскошной одежде, с хитрым и жирным лицом, - стояло несколько христиан. Фоссор, получив в наследство целую галерею катакомб, имел право за деньги уступать места, свободные для погребения, в принадлежавшем ему участке; участок был очень выгоден, потому что здесь покоились мощи св. Лаврентия [251]. Могильщик нажил себе состояние. Теперь торговался он с богатым и скупым кожевником Симоном. Арсиноя на минуту остановилась, прислушиваясь.
- А далеко ли место от св. Лаврентия? - спрашивал Симон недоверчиво, думая об огромных деньгах, которые требовал фоссор.
- Недалеко: шесть локтей.
- Вверху или внизу? - не унимался покупщик.
- Одесную, одесную [252], так - наискосок. Говорю тебе: место отличное, лишнего не беру. Сколько бы ни нагрешил - все отпустится! Так прямо и войдешь со святыми в Царствие Небесное.
И фоссор привычной рукой стал снимать с него мерку для могилы, как портной для платья. Кожевник убедительно просил устроить ее попросторнее, чтобы лежать было не тесно.
В это время подошла к могильщику бедно одетая старушка.
- Что тебе, бабушка?
- Деньги принесла добавочные.
- Какие добавочные?
- За прямую могилу.
- А, помню. Что же, в кривой не хочешь?
- Не хочу, отец мой, - и без того уже ноют кости.
В катакомбах, особенно поближе к мощам святых, так дорожили каждым свободным уголком, что приходилось устраивать немного искривленные могилы там, где расположение стен не позволяло другого устройства; кривые могилы покупались только бедными.
- Бог весть, думаю, сколько времени лежать придется до воскресения, - объясняла старушка. - В кривую попадешь, сначала-то оно, пожалуй, и ничего, а потом, как устанешь, - плохо...
Анатолий слушал и восхищался:
- Это гораздо любопытнее, чем таинства Митры, - уверял он Арсиною с легкомысленной улыбкой. - Жаль, что я раньше не знал. Никогда не видывал я более веселого кладбища!
Они вступили в довольно просторную усыпальницу. Здесь горели бесчисленные лампады. Пресвитер отправлял службу. Алтарем была верхняя плита гробницы мученика, которая находилась под дугообразным сводом.
Было много молящихся в белых длинных одеждах. Все лица казались радостными.
Мирра стала на колени. Она смотрела со слезами детской любви на изображение Пастыря Доброго на потолке усыпальницы.
Здесь, в катакомбах, возобновлен был давно уже оставленный церковью обычай первых времен христианства: по окончании службы братья и сестры приветствовали друг друга "лобзанием мира". Арсиноя, следуя общему примеру, поцеловала Анатолия.
После направились они все четверо из нижних убежищ в верхние, откуда был ход в тайное убежище Ювентина - покинутую языческую гробницу, колумбарий, в стороне от Аппиевой дороги [253].
Здесь, в ожидании корабля, который должен был увезти его в Египет, скрывался он от преследований матери, доносившей на него чиновникам префекта, и жил с богоугодным старцем Дидимом [254], из нижней Фиваиды [255]. Ювентин был в строгом послушании у старца.
Дидим, сидя на корточках в колумбарии, плел из ивовых прутьев корзину. Луч месяца, падая в узкую отдушину, озарял его седые, пушистые кудри и длинную бороду.
Сверху донизу в стенах гробницы были сделаны небольшие углубления, похожие на гнезда в голубятне; в каждом из этих гнезд стояла урна с пеплом усопшего.
Мирра, которую старик очень любил, благоговейно поцеловала его морщинистую руку и попросила, чтобы он рассказал что-нибудь об отцах пустынниках.
Ничего ей так не нравилось, как эти странные и чудные рассказы. С нежной старческой улыбкой тихонько гладил он Мирру по волосам. Все расположились вокруг старца.
Он рассказывал им легенды о великих отшельниках Фиваиды, Нитрии, Месопотамии. Мирра смотрела на него горящими глазами, прижав к груди свои тонкие пальцы. Улыбка слепого полна была детской нежности, и шелковистые, мягкие седины окружали голову его, как сияние.
Все молчали. Слышался немолчный гул Рима.
Вдруг во внутреннюю дверь колумбария, сообщавшуюся с катакомбами, раздался тихий стук. Ювентин встал, подошел к двери и спросил, не отпирая:
- Кто там?
Ему не ответили, но стук повторился еще более слабый, как будто молящий.
Он осторожно приотворил дверь, отступил - и высокая женщина вошла в колумбарий. Длинная, белая одежда окутывала ее с головы до ног и опускалась на лицо. Она двигалась как больная или очень старая. Все молча смотрели на вошедшую.
Одним движением руки откинула она длинные складки, свесившиеся на лицо, и Ювентин вскрикнул:
- Мать!
Мать бросилась к ногам сына и обняла их. Пряди седых волос, выбившись, падали на лицо, исхудалое, бледное, жалкое, но все еще гордое. Ювентин обнял голову матери и целовал ее.
- Ювентин! - позвал старец.
Ювентин не ответил.
Мать говорила ему быстрым, радостным шепотом, как будто они были одни:
- Я думала, что никогда не увижу тебя, сын мой! Хотела ехать в Александрию, - о, я нашла бы тебя и там, в пустыне, но теперь, не правда ли, кончено? Скажи, что ты не уйдешь. Подожди, пока я умру. Потом как хочешь...
Старец повторил:
- Ювентин, слышишь ли меня?
- Старик, - произнесла женщина, взглянув на слепого, - ты не отнимешь сына у матери! Слушай, - если надо, я отрекусь от веры отцов моих, уверую в Распятого, сделаюсь монахиней...
- Ты не разумеешь закона Христова, женщина! Мать не может быть монахиней, монахиня не может быть матерью.
- Я родила его в муках!..
- Ты любишь не душу, а тело его!
Женщина бросила на Дидима взгляд, полный бесконечной ненависти:
- Будьте же вы прокляты, с вашими хитрыми, лживыми словами! - воскликнула она. - Будьте прокляты, отнимающие детей от матери, соблазняющие невинных, люди в черных одеждах, боящиеся света небесного, слуги Распятого, ненавидящие жизнь, разрушители всего, что в мире есть святого и великого!..
Лицо ее исказилось. Еще крепче прижалась она всем телом своим к ногам сына и проговорила, задыхаясь:
- Я знаю, дитя мое... ты не уйдешь... ты не можешь...
Старец Дидим с посохом в руках стоял у открытой внутренней стены колумбария, той, которая вела в катакомбы.
- Именем Бога Живого повелеваю тебе, сын мой, иди за мною, оставь ее! - произнес он громко и торжественно.
Тогда женщина сама выпустила сына из объятий своих и пролепетала чуть слышно:
- Ну, оставь... иди... если можешь...
Слезы перестали струиться из глаз ее, руки беспомощно упали на колени. Она ждала.
- Помоги мне, Господи! - прошептал Ювентин, бледный, подымая глаза к небу.
- "Если кто хочет идти за Мною и не возненавидит отца и мать свою, и жену, и детей, и братьев, и сестер, и самую жизнь свою, тот не может быть учеником Моим" [256], - произнес Дидим и, ощупью войдя в дверь, в последний раз обернулся к послушнику: - Оставайся в мире, сын мой, и помни: ты отрекся от Христа.
- Отче! я - с тобой... Господи, вот я! - воскликнул Ювентин и пошел за учителем.
Она не сделала ни одного движения, чтобы остановить его, ни одна черта в ее лице не дрогнула.
Но, когда шаги их умолкли, - без звука, без стона упала как подкошенная.
- Отворите! Именем благочестивого императора Констанция - отворите!
То были воины, посланные префектом по доносу Ювентиновой матери, чтобы отыскать мятежных сабеллиан, исповедников единосущия, врагов императора.
Солдаты ударяли железным ломом в двери колумбария. Здание дрожало. Стеклянные и серебряные урны с пеплом умерших звенели жалобно. Воины уже сорвали половину дверей.
Анатолий, Мирра и Арсиноя бросились во внутренние галереи катакомб. Христиане бегали по узким подземным ходам, как муравьи в разрытом муравейнике, устремляясь к потайным дверям и лестницам, сообщавшимся с каменоломней.
Арсиноя и Мирра не знали в точности расположения катакомб. Они заблудились и попали в самый нижний ярус, находившийся в глубине пятидесяти локтей под землею. Здесь трудно было дышать. Под ногами выступала болотная вода. Изнеможенное пламя лампад тускнело. Зловоние отравляло воздух. Голова у Мирры закружилась; она потеряла сознание.
Анатолий взял ее на руки. Каждое мгновение опасались они натолкнуться на воинов. Была и другая опасность: выходы могли завалить, и они остались бы под землею заживо погребенными. Наконец Ювентин окликнул их:
- Сюда! Сюда!
Согнувшись, нес он на плечах своих старца Дидима.
Через несколько минут они достигли тайного выхода в каменоломню и оттуда - в Кампанию.
Вернувшись домой, Арсиноя поспешно разделась и уложила в постель Мирру, все еще не приходившую в себя.
В слабом мерцании зари, стоя на коленях, старшая сестра долго целовала неподвижные, худые и желтые, как воск, руки девочки. Странное выражение было на лице спящей. Никогда еще не дышало оно такою непорочною прелестью. Все ее маленькое тело казалось прозрачным и хрупким, как слишком тонкие стенки алебастровой амфоры, изнутри озаренной огнем. Этот огонь должен был потухнуть только с жизнью Мирры.
| 
