• Смерть богов. Юлиан Отступник (1895)
• Воскресшие боги, или Леонардо да Винчи (1900)
• Петр и Алексей (1905)
• Павел первый (1906)
• Александр первый (1913)
• 14 декабря (Николай первый) (1918)
• Грядущий хам (1906)
• Иисус неизвестный (1932)

21.02.2021 - В Раздел критики добавлена статья В.Ф. Ходасевича о Дмитрии Мережковском, добавлена статья Михаила Цетлина о Дмитрии Мережковском. Исправлены неточности в ранее размещенных материалах.

15.07.2019 - В биографии Дмитрия Мережковского исправлена ошибка.

12.02.2018 - Добавлен ряд открытых писем Мережковского, а также фрагменты личной переписки.

28.01.2017 - Добавлено произведение "Рождение богов. Тутанкамон на Крите" и роман "Мессия".

27.01.2016 - Добавлена масса публицистических и критических материалов Дмитрия Мережковского.

05.02.2014 - Добалены новые стихотворения Мережковского.

31.12.2010 - Коллектив редакторов сайта сердечно поздравляет всех с наступающим Новым Годом!

14 декабря. Николай первый - Мережковский Д.С.

Царство Зверя

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

- Я еще не уверен в артиллерии, - отвечал государь каждый раз, когда убеждали его послать за артиллерией.

Не только в ней, но и в остальных войсках не был уверен. Семеновцы передавали бунтовщикам через народ о своем желании соединиться с ними; измайловцы на троекратное: "Здорово, ребята!" - отвечали государю молчаньем; а финляндцы как встали на Исакиевском мосту, так и не двигались.

"Что, если все они перейдут на сторону мятежников? - думал государь. - Тогда и артиллерия не поможет: пушки на меня самого обратятся".

- Bonjour, Карл Федорович. Посмотрите, что здесь происходит. Вот прекрасное начало царствования - престол, обагренный кровью! - сказал он подъехавшему генералу Толю, опять усмехаясь давешнею, как сквозь зубную боль, кривою усмешкою.

- Государь, одно только средство положить сему конец: расстрелять картечью эту сволочь! - ответил Толь.

Государь молча нахмурился; чувствовал, что надо что-то сказать, но не знал что. Опять забыл роль, боялся сфальшивить.

- Не нужно крови, - подсказал Бенкендорф.

- Да, крови, - вспомнил государь. - Не нужно крови. Неужели вы хотите, чтобы в первый день царствования я пролил кровь моих подданных? Замолчал и надул губы ребячески. Опять стало жалко себя, захотелось плакать от жалости: "Pauvre diable! - Бедный малый! Бедный Никс!" Взяв Бенкендорфа под руку, Толь отъехал с ним в сторону и, указывая на государя глазами, спросил шепотом:

- Что с ним?

- А что? - притворился Бенкендорф непонимающим и посмотрел на солдатское, простоватое лицо Толя с лукавой придворной усмешкой.

- Да неужели этих каналий миловать? - удивился Толь.

- Ну, об этом не нам с вами судить. Царская милость неизреченна.

Государь полагает прибегнуть к огню только в самом крайнем случае. Наш план - окружить и стеснить их так, чтобы принудить к сдаче без кровопролития.

Толь ничего не ответил. Боевой генерал, сподвижник Суворова, любимец Кутузова, знаток Наполеоновой тактики, он понимал, что Бенкендорф говорит с тою невежественною легкостью, которая свойственна людям, никогда не нюхавшим пороха; что каре мятежников стоит твердо: можно его расстрелять, раздавить, уничтожить, но сдвинуть нельзя; и что если бунт перекинется в чернь, то в тесноте, в толпе многотысячной, произойдет не бой, а свалка, и Бот знает, чем это кончится. В войсках, верных Николаю, было колебание, а среди начальников - то, что всегда бывает перед боем проигранным: все теряли голову, суетились, метались без толку, давали и принимали советы нелепые - подождать до утра, в той надежде, что к ночи мятежники сами разойдутся; или послать за пожарными трубами и облить каре водою, "направляя струю против глаз, что, при бывшем маленьком морозце, привело бы солдат в невозможность действовать".

Появилась, наконец, артиллерия: после долгих уговоров государь согласился послать за нею. С Гороховой выехали на больших рысях четыре орудия с пустыми передками, без зарядов, под командой полковника Нестеровского.

- Господин полковник, имеете ли вы картечи с собою? - спросил Толь.

- Никак нет, ваше превосходительство, не было приказано.

- Извольте же послать за ними немедленно, ибо в них скорая надобность будет, - приказал Толь.

Он знал, что делает: самовольным приказом спасал государя и, может быть, государство Российское.

От угла Невского к дому Лобанова, от дома Лобанова к забору Исакия и вдоль по забору, к тому последнему углу, который заслонял от фронта мятежников, государь двигался медленно-медленно, шаг за шагом, в течение долгих часов, казавшихся вечностью.

Остановившись у этого угла, почувствовал, что и дальше, за угол, туда, откуда пули посвистывают, влечет его сила неодолимая, затягивает, засасывает, как водоворот - щепку. Смотрел на гладкие, серые доски и не мог оторвать от них глаз: там, на страшном углу, эти страшные доски напоминали плаху, дыбу проклятую.

Он знал, что влечет его туда, за угол. "Я покажу им, что не трушу", - вспоминал слова свои и слова Якубовича: "Хотят, чтобы ваше величество сами подъехать изволили". Почему других посылает, а сам не едет? Пули из-за угла посвистывали, перелетая через головы: бунтовщики, должно быть, нарочно целили вверх.

Угол забора защищал государя от пуль, а все-таки казалось, что они свистят над самой головой.

- Что ты говоришь? - спросил он генерала Бенкендорфа, который, выехав за угол, что-то приказывал стоявшему впереди батальону преображенцев.

- Я говорю, ваше величество, чтоб дураки пулям не кланялись, - ответил тот и, не успев отвернуться, увидел, что государь наклонил голову.

На бледных щеках Николая проступили два розовых пятнышка.

Пришпоренная лошадь вынесла всадника за угол. Он увидел мятежников, и они его увидели. Закричали: "Ура, Константин!" - и сделали залп. Но опять, должно быть, целили вверх - щадили. Пули свистели над ним, как хлысты не бьющие, только грозящие, и в этом свисте был смех: "Штабс-капитан Романов, уж не трусишь ли?" Опять пришпорил, лошадь взвилась на дыбы и вынесла бы всадника к самому фронту мятежников, если бы генерал-адъютант Васильчиков не схватил его под уздцы.

- Извольте отъехать, ваше величество!

- Пусти! - закричал государь в бешенстве. Но тот держал крепко и не отпустил бы, если бы ему это стоило жизни: был верный раб.

Вдруг пальцы государя, державшие повод, ослабели, разжались.

Васильчиков повернул лошадь, и она поскакала назад.

Государь почти не сознавал, что делает, но испытывал то же, что в детстве, во время грозы, когда прятал под подушку голову.

Доскакав до Дворцовой площади, опомнился. Надо было объяснить себе и другим, почему отъехал так внезапно от страшного места. Подозвав дворцового коменданта Башуцкого, спросил, исполнено ли приказание усилить караул во дворце двумя саперными ротами.

- Исполнено, ваше величество.

- Экипажи готовы? - спросил государь адъютанта Адлерберга.

- Так точно, ваше величество.

Велел приготовить загородные экипажи, чтобы, в крайнем случае, перевезти тайком под конвоем кавалергардов обеих императриц и наследника в Царское.

- А что, императрица как? - продолжал государь.

- Очень беспокоиться изволят. Умоляют ваше величество ехать с ними, - ответил Адлерберг.

Государь понял: ехать с ними - бежать.

- А ты как думаешь? - взглянул на Адлерберга исподлобья, украдкою.

- Я думаю, что жизнь вашего императорского величества...

- Дурак! - крикнул государь и, повернув лошадь, опять поскакал на Сенатскую площадь.

На Адмиралтейской башне пробило три. Смеркалось. Шел снег. Белые мухи кружились в темнеющем воздухе.

Вдоль Адмиралтейского бульвара стояла рота пешей артиллерии с четырьмя орудиями и зарядные ящики с картечами.

Генерал Сухозанет подскакал к государю.

- Ваше высочество... - начал второпях докладывать.

Государь посмотрел на него так, что он готов был сквозь землю провалиться. Но "бедный малый" вспомнил, как сам давеча скомандовал: "Рота его величества остается при мне". Где уж спрашивать с других, когда сам себя не чувствовал "величеством".

- Ваше императорское в е л и ч е с т в о, - поправился Сухозанет, - сумерки близки, а темнота в этом положении опасна. Извольте повелеть очистить площадь пушками.

Государь ничего не ответил и вернулся на прежнее место, к забору Исакия. Опять гладкие, серые доски и тот страшный угол - плаха, дыба проклятая; опять свист пуль - свист хлыстов, не бьющих, только грозящих и смеющихся.

Прежде было две толпы: одна на стороне царя, другая - на стороне мятежников; теперь обе слились в одну. Все больше темнело, и в темноте толпа напирала, теснила государеву лошадь.

- Народ ломит дуром. Извольте отъехать, ваше величество! - сказал кто-то из свиты.

- Сделайте одолженье, ребята, ступайте все по домам. Государь вас просит, - убеждал Бенкендорф.

- По мне стрелять будут, могут и в вас попасть, - сказал государь.

- Вишь, какой мякенькой стал! - послышались голоса в толпе.

- Теперь, как вам приспичило, то вы и лисите, а потом нашего же брата в бараний рог согнете!

- Не пойдем, умрем с ними! Лица вдруг сделались злыми, и стоявшие без шапок начали их надевать.

- Шапки долой! - закричал государь, и опять, как давеча, восторг бешенства разлился по жилам огнем; опять понял, что спасен, только бы рассердиться как следует.

Вдруг из-за забора начали швырять камнями, кирпичами, поленьями.

- Подальше от забора, ваше величество! - крикнул генерал-адъютант Васильчиков.

Черноволосый, курносый мужик, в полушубке распахнутом, в красной рубахе, сидел верхом на заборе, там, на страшном углу, как палач на дыбе.

- Вот-ста наш Пугачев! - смеялся он, глядя прямо в лицо государя. - Ваше величество, чего за забор прячешься? Поди-ка сюда! И вся толпа закричала, загоготала:

- Пугачев! Пугачев! Гришка Отрепьев! Самозванец! Анафема! "А что, если камнем или поленом в висок убьют, как собаку?" - подумал государь с отвращением и вдруг вспомнил, как у того краснорожего, который давеча утром лез к нему целоваться, изо рта пахло сырою говядиною.

Затошнило, засосало под ложечкой. Потемнело в глазах. Руки, ноги сделались как ватные. Боялся, что упадет с лошади.

- Ура, Константин! - раздался крик; в темноте огнями вспыхнули выстрелы, и грянул залп. Испуганная лошадь под государем шарахнулась.

- Ваше величество, нельзя терять ни минуты, ничего не поделаешь, нужна картечь, - сказал Толь.

Государь хотел ему ответить и не мог - язык отнялся. И как, бывало, молния сверкала в глаза, когда дядька Ламсдорф во время грозы из-под подушки вытаскивал голову его, - сверкнула мысль: "Все пропало - конец!"